О ком они говорят? Я ничего не понимал. Но дальше — сюрприз за сюрпризом: на входе выросли Сигаевы. К счастью, не остановились, прошли мимо: Люся с раздувшимся животом в упор не хотела видеть тошнотворную экспозицию. (Мишка совсем из ума выжил? Нашел, куда привести беременную жену!)

Мать с отцом! Что они тут забыли? Зачем они здесь? — чуть ли не в отчаянии завопил я, но никто меня не услышал. И, слава Богу, мама тут же дернула отца за рукав:

— Туда не пойдем, нечего там смотреть!

Они исчезли в темном проеме вслед за Сигаевыми.

Я с облегчением перевел дух. А толпа напротив все возрастала: к соседям, Грицаю и Гелиле присоединились бывший начальник моего цеха Юрий Петрович, начальник отдела Валерий Львович, сослуживицы Людмила, Инна, Эллочка, Ирина с глазами, полными печали, Серега Литвин, Сахно с напыщенной супругой, Лидия с брезгливым выражением лица, словно говорящим: «Я так и знала. Я всегда это знала!», Володька Лепетов и даже Саркис в зимнем тулупе с поднятым воротником, красным шарфом вокруг него и длинными — до колен — рукавами (в таком жарком помещении?).

Я все не пойму: что они увидели позади меня? И почему я никак не могу повернуться?

Но тут страхолюдина справа от меня, с головой приплюснутой тыквы, расплылась в кривой ехидной улыбке и безмолвно произнесла:

— Чего это они на тебя так уставились? Ты их знаешь, что ли?

Меня будто с головы до ног окатили ледяной водой.

— Ну ты и урод! — бросила с негодованием Лидия.

— Настоящий урод! — брызнул слюной Юрий Петрович.

— Квазимодо, — сладострастно произнесла Эллочка.

И даже Саркис не удержался и злобно выплюнул:

— Тагех!

Меня словно всего сковало. Гляжу на них: все ухмыляются. Кажется, дай каждому камень в руку, метнули бы в меня, не задумываясь. Но чем я провинился перед ними? Неужели на самом деле они считают меня уродом?

Я был поражен. Я поразился так сильно, что больно сжалось сердце. Я на самом деле такой, каким они меня сейчас видят? И у меня совсем нет шанса стать другим? Неужели все так ужасно?

Никто мне не ответил, все продолжали ухмыляться, только я не увидел больше среди них Елены и Ирины. Девчата давно отделились от толпы и теперь стояли у самого выхода, стояли, тесно прижавшись друг к другу (Ирина головой склонилась на грудь Елены).

Глаза Елены, обращенные ко мне, были полны печали, в глазах Ирины застыли слезы. Значит, не все так безнадежно, не все, — подумал я и… проснулся.

Подушка моя была вся сырая, сердце судорожно колотилось, волосы на голове, сдавалось, шевелились от ужаса, меня словно раздавили прессом.

Я поднялся с постели, пошел, покачиваясь, как пьяный, на кухню, а ужас словно двигался, вязкой массой полз следом.

Непослушными руками я открыл кран, набрал в чашку холодной воды, жадно, большими глотками выпил. Меня колбасило, как с похмелья. Может, я и правда с похмелья? Но вчера вроде выпил немного.

Странный осадок от увиденного во сне упорно не покидал меня. Я никак не мог объяснить свой сон. Разве я уродец? Упаси, Господи! Тогда к чему такой сон?

Я выключил на кухне свет, в полутьме побрел обратно. На неоновом циферблате электронных часов в спальне — половина четвертого утра. Я лег обратно в постель, плотно укутался в одеяло. Часы отбрасывали на стены и потолок кровавые отблески.

«Неужели я на самом деле урод?» — пытал я себя снова и снова и боялся ответить на свой вопрос.

27

Ближе к выходным я позвонил Сигаеву, и Мишка сразу же пригласил меня к себе на пиво. К себе, потому что, узнав о моем приезде, они решили позвать и Нину, жену Грицая. Генка, оказывается, за последние две недели ни разу ей не позвонил (мне было нисколько не удивительно), предупредил только, что часто звонить не будет, так как дорого, но что ей это «дорого», когда дни за днями в неведении: где он, что с ним, жив ли вообще?

Я прекрасно ее понимал и, направляясь к Сигаевым, думал, стоит ли обо всем рассказывать, тем более о причине своего отъезда, ссоры с Грицаем и его, Грицая, выборе. Но о чем-то рассказать все равно придется — шила в мешке не утаишь.

— Давай-давай, выкладывай, — сразу насел на меня Мишка, как только мы уселись за накрытый к моему приходу стол.

Донецкое разливное и копченая скумбрия только усиливали любопытство хозяев и Нины.

Я посмотрел на их горящие лица и — сдался, честно поведал про наши с Генкой хлопоты первых дней, удачу с работой, которая выпала нам буквально сразу, нелегкость труда грузчика; рассказал про предприимчивость Генки, благодаря которой тот сумел остаться еще на некоторое время в Питере, прибавив к заработку грузчика еще и доплату за сторожа; умолчал только про Генкину бесшабашность, из-за которой в первые дни мытарств мы чуть не превратились в бомжей, свою сообразительность, не позволившую нам мыкаться по подъездам и ночевать в подворотнях, наш разрыв, Гелилу, козни Саркиса.

Нина от пива раскраснелась, а от услышанного оживилась:

— Он у меня во всем такой: нигде не пропадет!

Я ничего ей на это не сказал.

— Почему же ты не остался? — резонно спросила Люся, на что я ответил, что не так ловок, как Грицай, и не так много зарабатывал, чтобы в одиночку тянуть съемное жилье да еще надеяться чего-нибудь накопить.

— Да, но можно было Генке не съезжать, жить вдвоем — вдвоем оно всегда легче, чем одному. Я просто не понимаю его, — сказал Мишка.

— Ну, это его решение. Он ехал в Питер, чтобы заработать, осуждать ли мне его? — сказал я.

— О чем ты говоришь? Тут и речи никакой нет об этом, просто жить одному, любому ясно, не то, что вдвоем.

— А я вот нисколько не удивляюсь такой причуде, — весело воскликнула